Мы - не отдельность, мы - струны Единого Целого

Мы - не отдельность, мы - струны Единого Целого

Струна Давидова

И когда злой дух сходил на Саула, то Давид, взяв гусли, играл. И отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отходил от него.

( Библия )

Струна Давидова — это струна, которая отгоняет злого духа, рассеивает сгустившуюся тьму, готовую объять и погубить человека. Звенящая струна, как рассветный луч, как пробуждение. Восход Души, отгоняющей все слепые страсти и страхи.

Есть час души, как час Луны,

Совы час, мглы час, тьмы Час...

Час души, как час струны

Давидовой сквозь сны

Сауловы...

В тот час дрожи,

Тщета, румяна смой!

Есть час души, как час грозы,

Дитя, и час сей — мой.

(М. Цветаева)

Мой, то есть главный час жизни. Час грозы. Час, может быть, грозный, как сам Страшный суд. Всё, с чем ты сжился, что казалось насущным, необходимым, оказывается тщетой, небылью. Ты сам как бы на грани небытия, тебе больно, как от ножа хирурга, но это не губительный, а спасительный нож.

Так, лекарским ножом

Истерзанные дети — мать

Корят: зачем живем?!

А та, ладонями свежа

Горячку: Надо. Ляг.

Есть час души, как час ножа,

Дитя, и нож сей — благ.

Это час обращения к глубине, час вызова той вечной силы, которой мы боимся и от которой уклонялись, но которая одна только необходима нам.

У св. Силуана есть знаменитые слова (мы не раз приводили их и будем приводить): «Держи ум свой во аде и не отчаивайся». Держать ум в аду, значит знать, помнить, что на тебя могут обрушиться все муки мыслимые и немыслимые. Внешней защиты нет. От ада тебя никто не избавит. Он существует.

И однако внутри тебя есть что-то, что больше ада, сильнее его. На поверхности, на горизонтали выхода нет. Но есть некая вертикаль, которая пересекает горизонталь. Явь, которая перечеркивает наши сны. И это — струна Давидова сквозь сны Сауловы.

Увидеть наши страсти, наши страхи, наши неразрешимые проблемы как сны, и — проснуться, отрешиться от них. Майстер Экхарт считал отрешенность самой высшей добродетелью. Центр его проповеди об отрешенности — притча о двери и крюке (вероятно, стояке), к которому дверь прикреплена.

Внешний человек — дверь, которую может мотать в разные стороны ветер, — человеческие страсти, страхи. Все дело в том, насколько прочно дверь прикреплена к своему стояку — незыблемому внутреннему стержню, который и есть Бог.

Если внешний человек крепко до неразрывности связан с внутренним, то он совершенно свободен в любых своих проявлениях.

Абсолютная неподвижность внутренней оси дает абсолютную свободу движений вовне.

Непонимание этого может быть источником великой путаницы: отрешенность может пониматься как неподвижность человека внешнего, как безразличие, равнодушие. На самом деле отрешенность и равнодушие антонимы.

Все внешнее, проявленное, чувственное остается живым и становится священным, если оно накрепко связано с внутренним. Тогда, что бы мы ни делали, мы действуем не от себя, а от Бога. Мы подключены к высшей воле, которая, однако, есть наша собственная воля, но глубинная.

Путь в эту глубину может быть аскетическим, а может — совсем не аскетическим. Я не знаю ничего более очищающего, возвышающего и отрешающего от всего временного, поверхностного, чем музыка Баха. Однако Бах отнюдь не был монахом. После смерти первой жены женился на Анне-Магдалене; имел от обеих жен двадцать детей. Был нормальным мужчиной, но только ни секунды не сомневаюсь в том, что каждое движение его коренилось в Духе, что сердце заполняло каждую клеточку тела — тело никогда не отрывалось от переполненного любовью сердца.

Это мне говорит его музыка. И она не может меня обмануть, как не может обмануть море, свет солнца или скрещение лучей в каплях дождя, которые когда-то явились для меня откровением о Творце.

Когда я смотрю на иконы распятия (или картины великих мастеров на ту же тему), я вижу почти потерявшую сознание Богоматерь, совершенно убитую горем Марию Магдалину и потрясенные лица других святых; когда я вижу Распятого, я сливаюсь с Ним всей душой в бесконечной боли.

И все же чувствую, кроме этой невыносимой боли, еще что-то... Что-то незыблемое, то, что делает незыблемым смысл моей жизни.

Христос не был стоиком. Он плакал кровавыми слезами в Гефсимании, стонал и кричал на кресте. Я вместе с Ним. И все же сквозь страшную муку ощущаю Свет. Это Он сам, Христос, оставшийся самим собой, то есть Светом и Любовью, несмотря ни на что. Прошел через ад. Вынес невыносимое. Но Его внутренний человек был незыблем. И потому я чувствую свет, который светит во тьме, и тьма не объяла его.

Этот свет на дне смерти, свет сквозь смерть и есть отрешенность. Не стоическая выносливость внешнего человека и ни в коем случае не отъединенность от мира внешнего, а прохождение через всю невероятную боль внешнего человека в таинственную незыблемость человека внутреннего.

Душа отрешенного человека всегда настежь открыта. Никакой стены, отделяющей от внешнего мира, никаких заслонов. И, открыв себя всего до последней глубины, он открывает эту глубину всем и всех зовет туда. Он открывает сияние этой глубины, которая вовсе не только его глубина. Она — единая во всех. Она равно принадлежит всем. Но люди разъединены во внешнем пространстве и отождествляют себя с внешними чертами, сами отчуждаются от своей вечности.

«Держи ум свой во аде и не отчаивайся» означает: пройди через смерть и воскресни. Представить себе этого мы не можем. Поэтому мы реализуем метафору и представляем себе вставшую из гроба и потом вознесшуюся на небо плоть.

Я сейчас не обсуждаю, так это или не так. Я много раз говорила о моем незыблемом чувстве всемогущества Божьего. Богу всё возможно. Но нам надо понять, что Ему нужно. И почему, когда Петр хотел избавить Христа от распятия, он услышал: «Отойди от меня, сатана, не о небесном думаешь, а о земном»? Так вот, — плоть — это земное. Оно (она) священно, когда стоит на втором месте после небесного, когда соблюдается верная иерархия. И мы будем говорить сейчас о небесном, а не о земном. Всё, что можно увидеть глазами, — земное. Всякое явление — земное. Что же небесное? Наша Суть. Незримая. Непредставимая. Вечная. Когда Христос сказал: «Я есмь воскресение и жизнь вечная», Он говорил о своей Сути, которая не была и не будет когда-нибудь (через три дня или через тысячу), а есть всегда. Дух есть всегда. И духовная задача, поставленная Силуаном, посложнее любой физической: не отчаиваться в аду.

Адом могут быть пытки, а может быть расставание навсегда с самым близким, сросшимся с тобой человеком.

Мне ничего страшнее нет

Угрозы твоего ухода.

Но дан душе один завет:

Отыскиванье в бездне брода.

Молчат моря. Безмолвен лес.

Следы последние исчезнут.

Но кто сказал «Христос воскрес!»,

Тот отыскал свой брод сквозь бездну.

Наша задача — отыскивание брода в бездне. Но ведь его нет! И все- таки он есть. Мы хотим утешения. Но истинная религия — не утешение, а расширение души до бесконечности. Уничтожение предела. Вход в беспредельность. Беспредельность физическая, внешняя — это ужас, беспредел, чудовище.

Беспредельность духовная, внутренняя — это ликование, любовь. Это обретение нового измерения, ощущение слияния своей души со всем миром. Океаническое ощущение себя, внутри которого — все и всё.

Не утешай меня, не утешай!

Дай мне испить до дна всю безутешность!..

До дна, до края и еще — за край —

Один бескрайний может стать безгрешным.

Мой дух всей болью мировою пьян,

И сам себя во веки не измерит. —

Когда передо мною океан,

Не надо, не зови меня на берег!

Я в океанской двигаюсь волне,

Ликую и захлебываюсь в пене.

Лишь океана в жизни надо мне,

А не бескрылых ваших утешений.

Мне Богом Дух непостижимый дан,

Входящий в мир сквозь смерть и через рану.

Меня не будет — будет океан,

Меня не будет — буду океаном.

Иисус Назарянин ощутил в Себе этот океан, был слит с Источником жизни и, называя себя сыном человеческим, назвал каждого человека сыном Божьим. Хотя это богосыновство или богоподобие в каждом человеке — лишь зерно, которое должно прорасти, лишь потенция. Он же — человек, осуществивший свой человеческий потенциал. В нем осуществилось богоподобие. Но Он сказал: «Будьте подобны мне, как я подобен Отцу». Другими словами: «Это для вас возможно. Я — доказательство этого, пример».

Само бытие обоженного человека, не дела его, а бытие — сущность — является условием жизни и счастья для всех, кто способен это ощутить.

Мы с Григорием Соломоновичем очень любим слова князя Мышкина (и много раз повторяли их в наших беседах): «Как это можно видеть дерево и не быть счастливым?». Не все, к сожалению, далеко не все счастливы при виде дерева. Но дерево, но лес, но море, но горы способны сделать нас счастливыми. Хотя для этого им надо только быть и ничего больше. Природа абсолютно отрешена от наших проблем, забот, трагедий и радостей. Она как бы живет сама в себе и сама по себе. Но что мы без нее?

Как часто мы просим Бога сделать что-то для нас. Но Он только есть. И потому есть мы. Он — сердце мира. Сердцу надо только быть и ровно биться, чтобы человек и мир были живыми.

Отрешенный человек — это человек, накрепко связанный со своим духовным сердцем — с Богом. Человек, который всем существом чувствует биение этого всемирного сердца. Он знает, что есть в нас что-то, что важнее жизни и смерти. «Я не верю в Бога, — говорил Силуан. — Я знаю Бога». И это знание делает его воистину живым. Наш внешний человек не может ничего знать о вечной жизни. Умом о ней знать нельзя. Но вечность есть внутри нас. И только вечностью можно почувствовать вечность.

Мне вспоминается один рассказ Антония Блума (Сурожского). Он стоял у гроба отца один на один с мертвым. Он очень, любил отца. Он стоял, и вокруг и внутри него росла тишина. И вдруг в нем родились слова: «Какая может быть смерть, если такая тишина?!». Перевести эти слова на язык внешнего человека невозможно. Но его внутренняя тишина как бы встретилась с той тишиной, которая была сущностью отца. Эта таинственная встреча в глубине была присутствием жизни вечной.

Отец его всегда знал, что эта внутренняя жизнь, внутренняя вечность есть самое главное. Еще когда Антоний был мальчиком Андреем, он как-то пришел домой очень поздно, чуть ли не под утро. Отец встретил его и сказал, что очень волновался.

— Нет. Если бы с тобой что-то случилось, даже если бы ты умер, это было бы не самое страшное. Я боялся, что ты потеряешь чистоту».

Есть нечто внутри более важное, чем жизнь и смерть. Это хорошо знал отец, и теперь, когда сын стоял у его гроба, это более важное, может быть, соединило их еще больше, чем в жизни. Но умом этого не понять. У нашего слушателя Романа Перельштейна есть замечательная работа: «Конфликт внутреннего и внешнего человека».

Я процитирую из нее несколько фраз: «Реальность — это подлинная жизнь, творимая нашим внутренним человеком, вопреки обстоятельствам, которые на первый взгляд сильнее нас, но которые внутренний человек, благодаря опыту общения с незримым, потусторонним, непостижимым, все же превозможет. Игра — это побег от подлинности, который планирует и совершает наш внешний человек, поднимаясь над обстоятельствами, но лишь в своих фантазиях превозмогая обстоятельства».

Всё здесь так. Мне только не хотелось слова «потусторонний». Это слово может уводить несколько в сторону фантазий... А вот — с непостижимым, не постигаемым умом, — да.

Наш ум очень самоуверен и совершенно не знает и не хочет знать своих границ. Мудрец же хорошо знает, что он ничего не знает. И это незнание обращает его внутрь — к душе, которая чувствует свой исток, свое вечное начало. Это она, душа, счастлива деревом, морем, водопадом. Это она созерцает безмысленную, не наделенную словами природу, ощущает свое родство, даже единство с ней. Именно в безмысленном созерцании душа расширяется до бесконечности и сознание человека пересоздается.

Человек чувствует, что он — не только он (такой, каким его видят). Он — всё. Он и мир — одно. И только это чувство единства и есть подлинная жизнь. Такой человек, воистину отрешенный, сам становится условием счастья других людей, да и прочих живых существ, ибо из него излучается свет и любовь. Он уподобляется тому самому дереву, которое дает счастье. О нём можно сказать: как это можно жить рядом с ним и не быть счастливым?

Да, он уподобляется дереву и Богу.

Чтобы не быть голословной, я бы хотела обратиться к одной сказке, моей сказке, но написанной по мотивам буддийской джатаки (рассказах о перевоплощениях Будды). Это сказка о царевиче Сутасоме и людоеде Калмашападе, который был, по преданию, сыном царя Судаса и львицы. Человек-зверь, живущий по звериным законам и считающий, что других законов (божественных) нет и быть не может.

Он наслышан о каком-то необыкновенном царевиче-человеке, живущем по тем самым не существующим для Калмашапады законам.

Вся сказка — это духовное состязание этих двух людей. Один — человек, осуществивший образ и подобие Божье, другой — человек сугубо внешний, о своем внутреннем человеке и не ведающий. Вся сила физическая (сила этого мира) — у него. Он распоряжается жизнью и смертью. Он перебрасывает через плечо этого хваленого хилого Сутасому и готовится его съесть. И вдруг тот просит отпустить его на три дня. Он говорит, что выполнит некий долг и вернется. Калмашапада хохочет в душе, но отпускает пленника в полной уверенности, что докажет всему миру, что никаких особенных праведников не бывает, что все люди одинаковы, а этот еще трус и хитрец.

Но когда через три дня Сутасома возвращается к нему, ошеломленный людоед видит, что перед ним человек какой-то иной породы людей, и начинает присматриваться к представителю этой породы.

Оказывается, есть человек, для которого что-то важнее жизни и смерти.

Это для людоеда непостижимо. Но это есть. Если бы ему это рассказывали, он не поверил бы никаким словам. Но перед ним не слова, а сам человек. Живой, стоящий перед лицом смерти и излучающий свет. Одно из изречений мудреца, которое пересказывает Сутасома, гласит: «Только полюбив мудреца, ты сможешь понять его мудрость».

Мудрость не передается словами. Только от сердца к сердцу. Только сердцем надо приобщиться к бытию мудреца, причаститься ему. Причастие этому бытию и есть высшее чудо — чудо преображения.

И людоед преобразился. В данном случае сам Сутасома, его отрешенная от страха душа, был струной Давидовой. Князь Мышкин — человек не из сказки-притчи, а из самой жизни. Человек, отрешенный от всего поверхностного, лишенный эгоизма, накрепко связанный с единой глубиной мира и открывающий эту глубину для всех способных видеть. Он открыт совершенно, не защищен ничем. Он полностью отрешен от зла. Его нельзя сломить, победить духовно.

Но физически он погиб. Если бы люди, окружавшие его и даже полюбившие, могли быть счастливы самим его бытием... если бы им было достаточно того, что он есть, как ему достаточно того, что есть дерево, они причастились бы его бытию. Случилось бы то же, что с Калмашападой по отношению к Сутасоме.

Но этого не случилось.

Несколько человеческих эго разорвали на части обоженного человека.

Здесь самому князю не хватило отрешенности от этих страдающих, замкнутых эго. Не хватило понимания, что где-то надо остановиться и предоставить самим людям причащаться его душе, его свету. Его погубила слишком сильная потребность идти навстречу людям. Между тем, где-то есть граница, перейти которую не дано было и самому Христу. К Его бытию должны причащаться люди. Само это бытие незыблемо. И если в Назарете Он не смог совершить никаких чудес, Он принимал это, как данность.

Он может всего Себя открыть людям, но Он не может ничего сделать ЗА людей.

Какое-то великое духовное усилие должны сделать сами люди, чтобы причаститься Богу.

И это усилие и есть отрешенность от своего эго.

Сгорание эго, делающее сердце прозрачным для пропускания Божественного света. Очистить сердце («Только чистые сердцем узрят Бога»).

Но как бы то ни было, сам образ князя, его явление в этом мире призвано также отгонять злого духа, как струна Давидова. И нет ничего более необходимого нашему времени, чем это.

XIX век был веком, провозгласившим главной ценностью жизни действие. К чему может привести действие, оторванное от Бога, действие, поставленное на первое место перед Божественным бытием, с ужасом понял Достоевский.

И противопоставил действию созерцание — видеть дерево, видеть закат, соединяться душой с целостным мирозданием, а уж потом действовать... Но Достоевский остался гласом вопиющего в пустыне. Люди захотели переделать мир и свой новый мир построить.

И век ХХ-й стал веком строительства Вавилонской башни, газовых печей и колымских лагерей. Люди побеждали природу и почти удушили ее, прежде чем поняли, что вместе с ней удушают себя самих.

Ад стал обступать нас со всех сторон — культ денег и наслаждений, фанатизм с терроризмом, беспредел. Полное торжество человека внешнего. Вот с чем мы вступаем в век ХХI-й. И, может быть, сейчас, как никогда нужна нам струна Давидова, отгоняющая сны Сауловы — наши страшные сны.

Нам нужно пробуждение.

Не действие людей, находящихся в плену своих представлений, мечтаний, утопий, а созерцание Божественного бытия. Инерция дела как чего-то главного, первого, очень сильна. Нередко заповеди Христа принимаются как руководство к действию, тогда как они прежде всего — призыв к преображению.

Однажды я была свидетельницей такого разговора-размышления о том, как надо исполнять заповедь Христа о любви к врагам. Женщина каялась в том, что никак не могла полюбить человека, «обнулившего» ее (по ее выражению) — обманувшего и ограбившего. Она его простила, но вот полюбить все-таки никак не смогла. Я думаю, что этого от нее и не требовалось.

Требовалось другое: душа должна была бы отрешиться от этого человека (как и от всех его ценностей).

Её «я» (эго) должно было бы превратиться в дырку, через которую светится Бог.

Тогда тому, другому, оставалось бы только увидеть этот свет и причаститься ему.

Сделать это за него не только невозможно, но и не нужно.

А нужно, чтобы прозвучала струна Давидова.

Струна Давидова — это не слова о Боге и не руководство к действию. Это — голос Божий и образ Божий. Его передает высокое религиозное искусство. Оно делает слово плотью. И в иконах Рублева (вообще в лучших иконах), и в музыке Баха слова и раздумья о Боге воплощаются.

Мы видим образ Божий и слышим голос Божий, слышим Зов Божий. Мы нужны Ему не меньше, чем Он — нам. И настало время это понять. В числе откликов, полученных нами после фильма «Беседы с мудрецами» (транслировался по каналу «Культура» в течение четырех вечеров), было письмо одного душевно больного человека. (Он сам сказал о том, что болен душой.)

Он написал, что верит в Бога, но не верит в себя. Я ответила, что вся его безвыходность в том, что он разделяет себя и Бога и думает, что Бог — нечто высокое, безразличное к нам. Но нет большей ошибки, чем это. Бог не отделим от нас. И наша боль становится Его болью. Может ли быть спокойным человек, у которого болит нога, или рука, или какой-нибудь другой член тела?

Мы и Бог — это таинственный целостный организм, и где бы ни болело — больно всему организму. Мы — не отдельность. Мы члены Единого Целого, и струна Давидова будит нас от ощущения своей отделенности, обособленности. Наша отдельность — иллюзия, сон. В каждом из нас есть глубина, ощущающая это единство. И струна Давидова — зов в эту глубину.

Источник: Померанц Г., Миркина З. Спор цивилизаций и диалог культур (Лекции и статьи нулевых годов). М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив; Университетская книга, 2014. — 504 с.