Сон

Говорят, что Бог, желая наказать, отнимает разум. А если таковой отсутствует, что отнять и как наказывать? Безумный накажет себя сам.

Я ничего в жизни так не хотела, как свободы. Я всегда была ее лишена, круг моих обязанностей все время лишь расширялся и постепенно заполонил всю жизнь, не оставляя никакого шанса не только быть свободной, даже просто быть собой. Я не бунтовала, сил не было. Но слово «не хочу» стало все чаще дрейфовать в моем сознании. Я еще не знала, что именно я должна себе пожелать, но того, что у меня было в семье и на работе, я уже точно не хотела.

В один из безумных дней ректор уведомил меня о предстоящей в ближайшие дни командировке, никак не воспринял мой отказ от поездки, строгим голосом приказав оформить необходимые документы.

В понедельник я пришла на работу с дорожной сумкой, хотя так и не была уверена в том, что смогу куда-нибудь уехать. Авралы последнего времени сделали меня совершенно апатичной, обязанность ехать и выступать меня совершенно не радовала. Я знала, что вернусь все к тем же неоконченным делам, и это меня только удручало. Никаких иных впечатлений командировка у меня не вызывала.

Только выйдя из машины у Белорусского вокзала, я внезапно осознала, что впереди у меня целых два дня, в которые я никому ничем не буду обязана. В поезде я спала как убитая.

В Минске меня ожидало нечто, что ввергло меня в состояние куда более тяжкое, нежели стресс постоянных перегрузок и авралов.

Вернувшись, я никак не могла избавиться от наплывающих впечатлений, умом понимая всю абсурдность моих желаний и невозможность каких-либо изменений.

Я гордилась своей стойкостью и лишь иногда внезапно улыбалась чему-то недозволенному, чему вовсе не было места в моей жизни, от чего я себя оградила. Я теперь чувствовала себя в полной безопасности. Угроза миновала.

Однако иногда, ах уж это мне иногда, я должна была прилагать усилие, чтобы подавить внезапную тревогу и странную сумятицу, которая охватывала сознание и не хотела отпускать, вселяя сомнения и смутные надежды. Мое «не хочу» все еще было со мной.

Надо было сосредоточиться и работать.

Я заставляла себя поверить в то, что двух странных дней не было, что я лишь крепко спала, и никаких встреч, способных изменить мир. Только сон и все.

Но я так захотела поверить в этот нечаянный сон, что мне вдруг стала не нужна нынешняя реальность. И разум отступился.

Я стояла перед зеркалом и никак не могла справиться с застежками платья. Меня ждали и поторапливали. Вернее, я знала, что меня поторапливают, настолько сильное напряжение повисло в воздухе. Вслух меня никто не заставлял спешить. В конце концов, я позвала своего гостя и попросила помощи. Кончики пальцев скользнули по позвоночнику, Повисла неловкая пауза, внезапно ладони мягко коснулись плеч и я увидела в зеркале глаза, ставшие бездонными. Потом он вдруг наклонился к самому уху и, чуть сжав пальцы на моих плечах, выдохнул: пойдем.

Мы шли по Тверской быстрым шагом, было достаточно холодно. С каждым шагом внутри меня все буквально леденело. Все, больше не могу, надо остановиться, но как же сказать?

Чулок, почти простонала я.

Мой решительный спутник опешил. Что? Чулок спускается, надо поправить. Здесь? Я не знала, как можно поправить чулок прямо на улице. Но делать было нечего. Я расстегнула шубку, приподняла платье и поняла, что с чулком, не снимая перчаток, я не справлюсь. Секундного замешательства было довольно.

Мой друг опустился на одно колено и успел подхватить совсем уже съехавший с колена чулок. Пальцы расправляли кружево, я же слышала только: какая холодная… Он целовал мое колено, пытаясь дыханием и губами отогреть внезапно заледеневшую кожу. А я, не в силах вынести охватившего озноба, и не пыталась его остановить.

В ресторане мы сидели молча, уткнувшись в тарелки. Я не могла поднять глаза и позже, когда мы танцевали. Внезапно пронзившая меня молния все еще дремала где-то внутри. Я больше всего боялась, что она снова напомнит о себе неожиданной судорогой. Он, казалось, ощущал мою оторопь и молчал. Рука, лежавшая на талии, служила границей. Я почти не ощущала его легкого прикосновения, но только до тех пор, пока не попыталась отстраниться. Между его ладонью и моей кожей было менее миллиметра, только на шелковые складки платья. Если бы я захотела оставить больший зазор между его ладонью и собой, то должна была бы почти прильнуть к нему. Я пыталась унять нарастающее головокружение и, не выдержав, предложила уйти.

На обратном пути я никак не могла согреться, несмотря на то, что почти бежала. Сердце колотилось, я боялась, что скоро начнут стучать и зубы. Он, не спрашивая, размеренно шел рядом. Только на крыльце вдруг притянул к себе и сразу же отпустил, но его глаза в эту долю секунды были так близко, они были так бездонны и так неотвратимы…

Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Во-первых, мы никак не можем оказаться вместе на Тверской. Во-вторых, у меня нет такой шубы, в третьих, у меня нет такого платья…. В четвертых, я ношу колготки, а никакие не чулки… Этого не может быть!

Я не ношу чулки, твердила я себе, поэтому ничего такого не может произойти… И потом, когда это он мог бы быть в Москве?? И делать ему здесь нечего, а ради меня он ни за что не приедет…

Все это ерунда, у меня нет и никогда не будет такой шубки, я и не собиралась покупать норковую шубу, да еще длинную… Все это я бесконечно повторяла себе, механически застегивая замок сумки, в которую положила только что купленные чулки… Действительно, почему же я их не ношу?

Подошел к концу темно-серый ноябрь, накатился декабрь, незаметно миновал очередной день рождения, в который я никак не знала, что же мне захотеть. Я ничего не хотела, я вообще утратила, как мне казалось, способность что-либо ощущать. Где-то в глубине сознания таилась память о странном состоянии необъяснимого восторга, испытанного в два дня сновидений.

Я точно знала, что наяву ничего этого не было: ни неожиданной встречи в фойе, ни попытки вырваться из сетей человека, всего лишь отстраненно наблюдавшего за моим разговором с коллегами, ни обжигающего поцелуя в момент скоротечного прощания, ни прогулки холодным вечером, ни отражения глаз в зеркале…

Но я неуклонно возвращалась в этот сон и постепенно вся моя жизнь сосредоточилась именно там. В действительности я вставала, шла на работу, читала лекции и писала статьи, при этом восприятие утратило всякую остроту, а мир сделался серым, состоящим из теней и обрывков ненужных разговоров.

Однажды я в очередной раз записала строчки и попыталась тут же про них забыть, но голова моя никак от них не освобождалась. Тогда я отправила письмо по электронной почте, пытаясь сумбурно объяснить, что происходило со мной…

Понять этого я не могла, и объяснить свое истинное состояние хотя бы себе самой, не могла тоже.

Я непрерывно укоряла себя за допущенную вольность и что-то себе же и доказывала. Я словно воевала с собой, желая отстраниться от всего: и от жизни, и от измучившего меня сна.

Ожидать лучшего было незачем, даже наступавшее рождество никак не изменяло отрешенного состояния и не наполняло мою душу предвкушением праздника. И вдруг случилось нечто: мне будто дали вдохнуть.

Мои сумбурные объяснения приобрели некоторую ясность и стройность. Я записала свои мысли, но не стала их никому отправлять, ибо это было бессмысленно. Ему это точно было не нужно. Отношения, если они и продолжатся, должны иметь исключительно деловой характер. Но разум настаивал, настаивал и вдруг перестал…

На католическое рождество

Я обратилась к Господу с признаньем,

Что перестала верить в волшебство

И не имею никаких желаний…

Настало утро, полное чудес,

Я еду на работу, все обычно,

Слова, как дождик, падают с небес

Я их запоминаю по привычке.

Не избежать сомнений и тревог,

Позднее наступило осознанье,

Что на мольбу откликнувшийся Бог

На Новый Год мне подарил желанье…

…Хочу, чтоб ты меня любил.

Я хотела лишь одного: его любви. Все. Я это осознала столь отчетливо, глубоко и ясно, что даже в глазах потемнело. У меня больше не было дрейфующего «не хочу», но мое «хочу» никак не давало мне надежды. Я поняла, что от моей прежней жизни не осталось ровным счетом ничего, но уйти из этой пустыни я не смогла бы никогда.

Я понимала всю неисполнимость моего желания, но оно от этого не становилось меньше, «хочу» брало мое сознание в тиски так, что никакие угрызения совести мне уже не помогали. Мое новое «хочу» неожиданно по-хозяйски ревизировало все мои устоявшиеся взгляды, заставляя пересматривать и переоценивать обычное поведение, слова, жесты…

Это не было хаосом, это была битва, которую я проигрывала сама себе. Чувство безопасности исчезло, я не могла успокоиться, сознание отступало, не желая сосредоточиться и работать.

Только звук голоса, странно обволакивающий, как будто дотрагивающийся до сердца, был способен вернуть меня к жизни. Он будет. В Москве. Увидимся.

Предновогодняя суета никак не возникала у меня в голове. Ожидаемые рождественские каникулы были чреваты только одним: возможностью не ездить в институт и спокойно работать дома. Поэтому я деловито собирала необходимые документы, чтобы забрать их с собой.

В кабинет заглянули. Подруга загадочно спросила, показывая на чехол с чем-то, который держала в руках: примерить не хочешь?

Через минуту я уже видела себя в зеркале в той самой шоколадного цвета длинной норковой шубке… Я не слышала того, что мне объяснялось, для кого ее несли, кто должен быть ее купить и кто отказался. Это не имело совершенно никакого значения. Шуба была моя.

Мы стояли на углу освещенной улицы и, не мигая, смотрели друг другу в глаза. Дежурные фразы слетали с губ, дипломатия всего мира могла бы мной гордиться. Мы ни в чем не отошли от протокола. И от этикета тоже. Замечательный ужин, прекрасная беседа, только вот рюмка с ликером… Она почему-то внезапно подпрыгнула. Или стол покачнулся?

Мой визави не казался смущенным. Он, смеясь, просил обычную рюмку, которая не танцевала бы в его руках…

Он сидел напротив. И мы действительно смеялись, никакой неловкости, никакого смятения. Мы обсуждали разные темы, он много говорил. Я же старалась слушать. Хотя и мне нельзя было отказать в разговорчивости. Я только едва не вскрикнула от ужаса, когда он вдруг ответил на звонок мобильного по-французски: уснувшая молния, опять?! Это же было во сне…

Он был занят, он должен был работать, у него много почты накопилось и всем нужно отвечать… Ничего нельзя изменить, все так, как и должно было быть. Мы можем обсуждать множество интересных и важных вещей, темы – неисчерпаемы… Но он как будто ожидал чего-то иного, каких-то слов, словно опровержения, которого так и не последовало. Я должна была что-то сказать и не могла сказать ничего, делая вид, что все именно так, как я и хочу. Лишь мое настоящее «хочу» сопротивлялось. Но разум делал свое дело методично и последовательно. Как хорошо, что у всех есть работа. Ее нельзя отодвинуть и подвергнуть сомнению. Она – лучшая защита и надежный способ расчистить поле от сорняков сомнений и желаний. Право на жизнь имеет только холодный и расчетливый рассудок.

Обмен репликами был довольно театральным, но мы никак не могли бы его остановить. Мы продолжали убеждать друг в том, чего не хотели оба. А может, только я хотела иного? И я сделала шаг прочь первой. Скорее уйти. Не оглядываясь. Мы же простились.

И я убегала. Как можно быстрее. Пока внезапно не наступил озноб, пока ничего не изменилось, пока забытый сон не превратился в реальность… Я знала, что надо бежать, не останавливаясь и не оглядываясь, пока не возникнет безопасное расстояние, когда уже бессмысленно что-то говорить, когда никто ничего не услышит, а если и обернется – то не увидит.

Я также быстро шла по Садовому, пытаясь успокоить стучащее сердце, самозабвенно повторяя себе: ничего не может быть! Этого не может быть! Всё сон, всё сон!

© Замирович Е.Н., 2008.