Акмеизм эстетизма

Это ощущение имеет свой цвет – цвет «гнилой вишни». Тяжелый, густой, похожий на аромат духов «Шахерезада». Иногда мне удается вернуть его к жизни, окуривая воздух ароматическими палочками с экстрактом kannabis sativa, потягивая «Сuraçao», напоминающий яд своим изощренным цветом, еще – дымок сигаретки «Virdginia Slims» и прелесть швейцарского шоколада. Но, откровенно говоря, «удается вернуть его к жизни» – звучит самонадеянно. Я не уверена даже в том, что возможно – о чем бы то ни было – хотя бы навеять – хотя бы воспоминание – хотя бы слегка… Воображение каждый раз создает новый образ и подменяет им прошлое. И все-таки… И все-таки я вновь и вновь пытаюсь пережить то – нечто, глубоко тронувшее мое сердце своей непредсказуемостью, «ниспосланностью» – да! – Провидением, наконец приметившим, как я страдаю от скуки, духоты, детского щебета за окном, навязчивых запахов в номере «Люкс», и, это было самым мучительным, от отсутствия всякого смысла во всем, имевшим несчастье назваться «Профилакторий “Лесная полянка”»…

Однажды в разгар солнцепека я забрела в кафе, о котором, судя по всему, никто из отдыхающих не имел представления, – заказала кофе с мороженым и с жадностью набросилась на тишину в мягком полумраке, раскрашенном цветным светом. Над стойкой бара, похожая на золотое облако, лучилась красотой немолодая женщина – мой взгляд, истерзанный созерцанием по всем приметам местных и очень бесцеремонных и очень-очень матрон, отдыхал на ее тонком безмятежном лице. Она, в сопровождении музыки, навевающей лучшие воспоминания, аромат хорошего кофе и тишина – все это стало уникальным совпадением («ключ – замочная скважина»), преобразившим хаос, казалось бесконечных, несовпадений. Внезапно все вокруг зазвучало волнующей полифонией, помимо моей воли – непредсказуемо, спонтанно, как возрождение надежды на изначальную целостность мира, которая все-таки возможна, но только в эстетическом измерении, – та целостность, к которой мы так вожделеем и которую обретаем так редко, проживая жизнь не здесь, не так и не с теми.

Это ощущение гармонии, наполнившей евклидово измерение, вторглось в меня, как, почти эротический, кайф, который я испытываю каждый раз, перечитывая строки, виртуозно осуществляющие тематический переход от первой ко второй главе в одном из моих любимых романов…

Человек по-настоящему живет только в такие минуты. Жизнь во всей ее полноте возможна только как переживание прекрасного, когда сознание, как фотовспышка, фиксирует, запечатлевает уникальные мгновения, из которых складывается целая кинолента. Эта вспышка оставляет ожог в сознании, потому что в этот миг вскипают все пять чувств (и другие, следующие за пятым). Этот ожог болит, но это – боль блаженства, и она не утихает со временем: напротив, застарелое воспоминание всегда обладает большей убедительностью, как будто ценность утраты возрастает соразмерно времени, потраченному на поиск пути к возвращению.

Избавиться от такой «болезненности» можно, лишь заставив прочувствовать ее другого. Как это делает художник, публично демонстрирующий незаживающий ожог на полотне «Порт Онфлер», или поэт, воскрешающий в стихах рейнскую ночь.

В этом смысле поэзия есть не более чем чувство собственного существования (1). Это звучит скромно, но это единственная достоверность искусства, лишенная метафизических претензий дилетантов и профессионального позерства мастеров и примиряющая эстетствующий гедонизм с морализмом.

Эта достоверность – акмеизм эстетизма.

Москва, 2003

(1) Высказывание Мераба Мамардашвили.